Я уже как-то рассказывал: детство мое прошло в Алжире, среди арабов.
Потом мне по нескольку раз приходилось бывать в разных арабских странах: в Египте, Тунисе, Иордании, Катаре, Палестине… 

Я не специалист по арабскому языку и культуре, не арабист, но, мне кажется, немного чувствую этот мир. Арабский космос очень сложный, противоречивый. В чем-то невероятно жизнеутверждающий, веселый. В чем-то угрюмо-трагичный, почти безысходный. И то, что происходит сейчас в Тунисе, Ливане, Египте, Бахрейне и других странах этой, как сказали бы греки, «ойкумены», — весьма закономерно. 

Политика, экономика, религия — все это само собой. Об этом не будем. Есть, что называется, арабский национальный характер. Вот это важно. Арабы, конечно, все разные. Строго говоря, алжирцы или египтяне — не совсем арабы (вернее даже изначально — совсем не арабы). 

Арабы — это аравийцы, жители аравийского полуострова. А уже потом, когда аравийцы завоевали полмира, арабизированные народы начали борьбу за равноправие с аравийцами — шуубию. И в результате стали такими же арабами, как саудовцы или йеменцы. Словом, все это сложно. И все же. 

Любой араб в душе — поэт. В широком смысле этого слова. Он воспринимает мир очень эмоционально. (В общем — как мы). Причем — во всем широчайшем спектре эмоций. Пожалуй, более эмоциональной, экспрессивной, неистовой, безудержной, экстатической (от слова «экстаз») религиозной книги, чем Священный «Коран» на земле не существует. Такова же и вся арабская поэзия, и вся арабская жизнь (включая политику, экономику и прочие менее приятные вещи). Арабы даже торгуются с вдохновением. Торг для араба — это поэма. Прекрасная и увлекательная сама по себе, безотносительно к результату. 

Сейчас — два слова про арабскую поэзию, а потом я расскажу короткую историю про то, как я был последний раз в Египте. 

Вот вам самый типичный жанр арабской поэзии — касыда. Существуют сотни тысяч касыд. Все они разные, но построены по единому образцу. 

Едет по пустыне бедуин. Вдруг он видит занесенный песком оазис. И чудится бедуину, что он здесь уже бывал. Начинается элегия. Вроде пушкинского «Вновь я посетил…» Грусть, ностальгия… Да, бывал. 

И вспоминает бедуин: это случилось несколько лет назад, и цвели здесь финиковые пальмы, и трепетно журчал ручей, и пахло вкусным кускусом, и встретил он здесь прекрасную Зухру с глазами, как два ведра воды (это устойчивый образ арабской поэзии). И, начисто забыв про занесенный оазис и ностальгию, с увлечением начинает, как средневековый европейский трубадур, воспевать прекрасную Зухру, ее волосы, плечи, икры и лодыжки. И начинается неистовый мадригал, «Я помню чудное мгновенье…» в кубе.

И, воспевая Зухру, бедуин начинает подыскивать десятки сравнений и метафор. Зухра прекрасна, как… Далее идут цветы, пальмы, звезды, изумруды, главное, как стержневое поэтическое сравнение, — кобылицы и верблюдицы (в зависимости от того, на ком сейчас едет бедуин). И, начисто забыв про прекрасную Зухру, бедуин полностью переключается на кобылицу-верблюдицу, его верную спутницу в долгих скитаниях по пустыне, в походах и боях.

И начинается что-то из Агнии Барто («Я нашел лошадку…», «Идет бычок, качается…», «Уронили мишку на пол…» и т. п.) И вспоминает бедуин, как, сидя на своей верной кобылице-верблюдице, побеждал он в кровавых битвах своих лютых врагов. И, начисто забыв про бедное животное, поет бедуин о войне, вспоминает он о погибших товарищах (это называется заплачка-«риса»), и, забыв о товарищах, выкрикивает он угрозы своим заклятым врагам («хиджа»), и, забыв о врагах, переходит к гимну-самовосхвалению («фахра»), крича на всю Аравию, что нет в целой Аравии и во всем подлунном мире воина смелее и непобедимее его. И так заканчивается касыда, в которой, как мы видим, есть всё, все возможные и невозможные эмоции мира. Вот это и есть арабский национальный характер. 

Касыды создавали поэты-бедуины, «равии» полторы тысячи лет назад. 




Мне приходилось бывать на арабских демонстрациях, и уверяю вас: там, протестуя ли против президента или добиваясь повышения зарплаты, современный араб вспоминает всё: оазис, ручей, Зухру, лодыжки, верблюдиц, маму, кускус, врагов, друзей и свою непобедимость. Он рыдает и смеется, хохочет и воет, угрожает и умоляет, страдает от безысходности и взывает к надежде. И его, поверьте, не остановить. И одно из самых частотных слов в арабской речи — «иншалла!», то есть «дай Бог» или «Бог даст». В сущности — тот же наш «авось».
И этот арабский «авось» неизбывен. 

А еще арабский мир — это клановость, клановость и еще раз клановость. Погуще нашей кавказской. Так повелось из далёкого бедуинского прошлого. Потому что иначе в пустыне не проживешь. Поэтому любой арабский шейх или президент не может быть никаким «ставленником Запада» или, как еще четверть века назад, «другом Советского Союза». Он ставленник и друг только своего клана. Притворяться он может сколько угодно, но его род, клан, семья — это главное. Англичане так и говорят: араба нельзя купить, его можно только взять напрокат. 

Так что арабский мир — это поэтический клановый авось. Иначе сформулировать не сумею. 

В последний раз я был в Египте весной прошлого года. Меня встретил все тот же хорошо известный мне каирский аэропорт — пылью, хищно вьющейся по бетону, как стеарин.
Мутная лава Нила все так же тяжело текла к горизонту. 

В лавках — все тот же шершавый папирус и нефритовый глянец сувениров. 

Над головой — раскаленный мандарин солнца, главного бога Эхнатона. 

Это был мой Египет — весёлая мумия мира, галдящая выкриками торговцев, песней про Аишу (кстати, Аиша — любимая жена Мухаммеда), переливчатыми стонами муллы, истошными сигналами автомобилей. 

Светофоры в городе Каире — чистый декор. Что-то вроде праздничной иллюминации. Половина из них вообще не работает. Некоторые как-то неясно подмигивают, все время меняя режим. Похоже на коротенькую трехцветную елочную гирлянду, правда, очень грязную.
Улицы в городе Каире можно переходить везде. Каирцы почему-то вообще не ходят по тротуарам. Дуют по проезжей части. Зато автомобили часто предпочитают именно тротуар.
Перекличка клаксонов — как перекличка встревоженных птиц в лесу. 




Каирские гаишники существуют для того, чтобы брать деньги. Наши, как про них ни говори, хоть что-то делают, а эти — ничего. Только требуют бахшиш. 

Правила до умиления просты: если штраф меньше пятидесяти египетских фунтов (это где-то восемь долларов), он выплачивается на месте и сразу. Если больше — гаишник и водитель долго и оживленно торгуются. Иногда в азарте торга переходят домой к нарушителю или местному дяде Степе. 

Совершенно не понятно, за что, собственно говоря, тут штрафуют. Штрафовать здесь можно только за попытку езды по правилам. 

Меня в аэропорту встретил очень теплый Федя. Работник нашего представительства. Он был теплый, но за рулем. Я, разумеется, удивился, попытался возражать: жить-то хочется.

— Они не знают, что такое пьяный, — сказал Федя и втопил сто двадцать по встречной.
Ясное дело: ислам. Пьянство — дело далекое, почти нереальное. Хотя, скажем, в Турции за это дело сразу сажают в тюрьму. А здесь — ноль внимания. 

Я приехал в Египет на конференцию «Русский язык в арабском мире». В Каире собрались преподаватели русского языка из Марокко, Туниса, Алжира, Египта, Ливана, Иордании и других арабских стран. В основном, конечно, русские жены арабов. Больше всего делегатов было из Хургады. Хургаду в Египте называют Красноморск. Там, кажется, египтян уже меньше, чем русских. По крайней мере — было до 2011. Хотя рассказывают, что во время беспорядков русские туристы в Хургаде вышли с плакатом: «Египет для русских. Не мешайте отдыхать». 

С Федей мы доехали до отеля быстро: ночь, машин мало. Каждые пять минут Федя, сидя за рулем, прикладывался к виски. В эти минуты он был похож на гайдаровского горниста. 

— Слушай, я жить хочу, — сказал я Феде. 

— Я тоже. Да ты не бзди. Авось доедем. А вожу я лучше, чем хожу, — сказал Федя и протрубил очередной заглот. 

Это была правда. В смысле — ходить и водить. Когда мы подъехали к отелю «Piramiza», Федя открыл дверь и буквально вывалился из машины. Задумчиво, я бы сказал, философически постояв с минуту раком у колеса, Федя объявил: 

— Слуш… я тя… это… првожать до номера не буду… Лана? 

— Ладно, — говорю. — Может, такси вызвать? 

— Не, такси не надо. Пмги за руль сесть. 

Я помог. 

— Ну, иншалла доеду, — сказал Федя, всандалил под сто и скрылся за светофором, на котором щедро горели сразу три цвета. 

Утром Федя за мной не приехал: не смог найти руль. Зато приехал некто Али. Али зашел ко мне в номер, и в номере запахло вчерашним коньяком. Али был очень теплый и сразу заговорил со мной на «ты».

— Ты готов? — спросил Али. 

— Готов. А ты мусульманин? 

— Ну. 

— А чего ж ты… это…

— В смысле — бухой? 

Али прекрасно говорил по-русски. Как я потом выяснил, его клан держит русистику в Египте. Уже во втором поколении. Все родственники Али учились в СССР по гослинии и теперь крышуют русский язык. 

— Да, в смысле этого. «Коран» ведь это дело запрещает. 

— Во-первых, «Коран» запрещает пить вино, а про водку, виски, коньяк и пиво там ничего не сказано, — и он, как Амаяк Акопян, достал из внутреннего кармана пиджака ладошку «Московского» коньяка. — А во-вторых, — и он достал из другого внутреннего кармана серебряную стопку с выгравированным на ней Тутанхамоном, похожим на Чебурашку в пожарном шлеме, — а во-вторых, в одном из хадисов сказано: уже первая капля вина убивает душу правоверного. Секёшь? 

— Секу. 

— Зыркай… 

Он достал из бокового кармана еще одну стопку со скарабеем, похожим на перетянутую резинкой плюшку, налил коньяка в обе стопки. Потом взял щепотку коньяка из своей и выплеснул на ковер: 

— Видал? 

— Видал. 

— Где первая капля? 

— Там, — я кивнул на ковер. 

— Правильно. Первая капля, которая убивает душу, на ковре. А про вторую каплю в хадисе ничего не сказано. Так что… Иншалла! Араб — он задним умом крепок… 

— Ловко… 

— А то! Давай, земляк, поехали. Как там сказал Василий Макарыч: «Шаркнули по душе». 

— Я с утра не шаркаю. 

— А зря. Надо. Для дезинфекции. Я же тебе не воду из Нила предлагаю. Пей, а то обидишь. За удачную конференцию! Авось все пройдет хорошо. 

Конференция прошла очень удачно. Али на ура сделал доклад: «В.М. Шукшин и бедуинская поэзия». Федя, у которого было красно-сине-белое, как российский флаг, лицо, тем не менее, еще удачнее — «Мотив быстрой езды в творчестве Гоголя и Омара ибн Аль-Фариды». 

Но особенно удачно прошел фуршет. Федя и Али так хорошо нафуршетились, что везти в отель делегатов конференции пришлось Грише, куратору по культурным связям. 

Гриша — местный русский. Его жена коптка. Ее зовут Мария, Мириам по-арабски. Она христианка. Очень красивая, действительно похожа на Нефертити. Вообще коптки и копты — красивые люди. Именно они сохранили настоящие черты древних египтян. Клан Марии (а значит, и Гриши) держит в Каире экскурсионное дело. Ну, по крайней мере, держал до 2011. Искренне надеюсь, что держит и сейчас. 

Коптов легко узнать по наколке в виде креста на сгибе большого и указательного пальцев. 

Гриша был тоже не очень, но он хотя бы сумел вспомнить, где его машина. Правда, он сначала привез нас в другой отель, потом еще в один другой, на третий раз попал. По принципу артиллерии, в которой он служил в Ливии инструктором: перелет — недолет — в цель. Или, если угодно, по индейскому принципу сотворения мира. Знаете? Сначала, вылепив первого человека из глины, Бог положил его для обжига в печь и пережёг. Получился негр. Потом вылепил другого, положил в печь и со страху недожёг. Вышел белый. А уж в третий раз Бог хорошенько сосредоточился, и получился полноценный краснокожий индеец. Словом, в отель ко второму часу ночи мы все-таки попали. 

На следующий день нам предстояла экскурсия по Каиру и к пирамидам. Федя, Али и Гриша везти нас на экскурсию не смогли. Зато смог Хусейн, арабский куратор курсов русского языка. Хусейн был абсолютно трезв. Он вообще не пил, но, как выяснилось, баловался кальяном с недетскими ингредиентами. 

Клан Хусейна контролирует турбизнес вокруг пирамиды Хеопса. Там есть, как вы помните, три пирамиды: Хеопса (Хуфу), Хефрена (Хафра) и Микерина (Менкаура). Последняя не считается, она самая маленькая, и ее туристы особо не посещают. А вот Хеопс и Хефрен — это настоящее туристическое Эльдорадо. И эти пирамиды четко поделены. Есть две группировки: «хеопсовские» (люди Хусейна) и «хефреновские» (люди некоего Тарика, которого Хусейн с ненавистью называл «ибн Шайтаном»). 

«Хеопсовские» братки, полицейские, продавцы сувениров и дяди на верблюдах, катающие туристов вокруг пирамид, четко отслеживают, чтобы «хефреновские» не залезали в их зону. И наоборот. Периодически вспыхивают яростные потасовки, во время которых вы можете насладиться всеми жанрами арабской поэзии: хиджами, рисами, фахрами и так далее. 

Про пирамиды рассказывать не буду, я их видел уже раз пять. Что про них скажешь? Ну да: две очень большие мистические кучи. И сфинкс — похож на гипермопса. 

Экскурсию по Каиру и каирскому музею вела, разумеется, Мария. 

У многочисленных фараонов в Каирском музее лица, как у Дуче. На саркофагах чего только не нарисовано. Даже презервативы. Брать на тот свет презервативы для безопасного секса — это сильно. Развитая была цивилизация, ничего не скажешь. 

Больше всего меня впечатлило каирское кладбище. Его держит, как мне объяснили, клан некоего Абдаллы. Ситуация там такая. Есть огромное кладбище. На нем плотно-плотно проживают бездомные. В сущности — бомжи. В десятках тысяч хибарок. Висит белье, работают телеки, играют детишки. Основная оплата за проживание — ухаживание за могилой. Плюс — кто как договорится. Там, говорят, есть свои рынки, кафешки, мастерские и т. п. В общем, Черкизон на Митино. Картина передвижника Николая Ярошенко «Всюду жизнь».
Провожал в аэропорт Али со своей неизменной ладошкой «Московского». Багаж мой оформили без очереди, потому что аэропорт держит клан друга Али, Хуари. 

Почему-то мне было очень грустно. Правду говорю. Предчувствие? Не знаю. 

— Ну что, на следующий год приедешь? — спросил Али. — В Красноморск заедем. В Шарм. По Нилу на кораблике сплавимся до Асуана. 

— Иншалла! — сказал я по привычке, — если все сложится.

— Авось сложится, — улыбнулся Али. 

Не сложилось. Зато в самолете у меня тогда сложилось стихотворение. Лирическое. Типа касыды, только, конечно, пожиже. Нахлынуло вдруг что-то из алжирского детства, когда мы ездили в Сахару и остановились в одном небольшом оазисе. Можно зачитать? Спасибо. 


Мне явилась царица Сахара. Тень оазиса. Сизый араб. И сквозь пальмовых лап опахала Злого солнца колючая рябь. И дымится, как свежая рана, На полу с каркаде пиала. И сухие экстазы Корана С минарета дарует мулла. И колдует над адским кускусом Дочь хозяина дева Фатьма. Луч гуляет по девичьим бусам. А в очах её — жаркая тьма. Не мольба там, не страсть, не угроза – Темь Каабы, без выси, без дна. Так не вянет сахарская роза, Потому что из камня она. И стремглав вечереет Сахара Под луны колыханье седой, Под витание чайного пара, Словно Духа над Первой Водой.  
До свидания, арабский мир. Не «прощай», а именно «до свидания». Придет срок — снова увидимся. Обязательно. 

Твой Иншалла Авосевич Елистратов-Бедуинский. 


источник




---

Дополнительно:

Страна, которая нас потеряла, но всё еще любит


---